Реквием. Эпилог II
Anna Akhmatova
II
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что, красивой тряхнув головой,
Сказала: «Сюда прихожу, как домой».
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем — не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Март 1940
Фонтанный Дом
Epilogue II to "Requiem"
Ryan Hardy
II
Again, the time for remembrance draws near.
It’s you who I see, who I feel, who I hear:
Her, barely standing in that window alone,
And her, from her native lands long ago flown,
And her, having shaken her beautiful head,
Saying: “Here, like it’s home, is where I come instead.”
I would like to call them all out by name,
But the list’s been taken and no trace remains.
And for them I’ve woven a wide, wide shroud,
Made of the poor words well known by this crowd.
I’ll remember them always and in everything.
Despite tribulations that fate’s yet to bring.
If they’re to be clamped, my tormented lips,
That scream for the millions of souls on those lists,
Then let them remember me in this very sense,
On the eve of my day of remembrance.
In this country, if it were ever conceived
To raise up a statue in memory of me,
I’d lend agreement to this exultation.
Although, be it with just one stipulation —
Please not near the Black Sea where I was born,
My last bonds to the sea were long ago torn.
Nor by cherished stumps of Tsar’s Garden trees,
Where a desolate shadow searches for me,
But here, where I’ve stood for three hundred hours
Where the doors remained closed, bolted shut with a glower.
Because, even in blissful death I would still fear
Forgetting Black Marias rumbling near,
Forgetting how odious side doors slammed close,
How an old woman’s scream like a maimed beast arose.
And let through unmoving, bronze eyelids there flow
A trickle of tears, as of new-melted snow,
And let in the distance prison pigeons cry
And ships along the Neva gently go by.
March 1940
Fontanka House
